О Театре на Таганке будет ещё много написано воспоминаний, критических статей, научных трудов. Мы же попытались выразить своё отношение к театру и происходящим вокруг него событиям, своё восприятие тех лет.
И нас хотя расстрелы не косили,
Но жили мы поднять, не смея глаз, –
Мы тоже дети страшных лет России,
Безвременье вливало водку в нас.
В. Высоцкий
И все-таки это была великая эпоха — эпоха взлётов и падений, надежд и разочарований жителей государства советского, в котором нам посчастливилось родиться. Уже никто не выходил по площадь с протестом против политики государства, как в приснопамятном 1968 году, когда горстка людей открыто выступила против ввода советских войск в Чехословакию. Советскому человеку начала 80-х ближе был не бунтарский образ, а ставший хрестоматийным анекдот о том, как мужчину, разбрасывающего листовки на Красной площади, забирает милиция, в качестве вещественного доказательства прихватив сами листовки. На удивлённый вопрос представителей власти, почему листы чистые, мужчина отвечает: «А чего писать? И так все ясно». Да, на площадь уже не выходили, но мысли «здорового миллиона» можно было услышать в Театре драмы и комедии на Таганке, остававшемся одним из немногих островов свободы в застойном океане.
Представляется, если бы этот театр говорил о себе, он бы воспроизвёл строки Владимира Высоцкого из «Песни певца у микрофона»:
Сквозь меня многократно просеясь,
чистый звук в Ваши души летел.
Вот он тот, на кого я надеюсь,
для кого я все муки стерпел…
Чем же отличался Театр на Таганке от других? Можно сказать — всем! Совершенно иные декорации и манера актёрской игры. Это был демократический театр улиц и площадей, несмотря на всю серьёзность репертуара. Актёры во время представления вели диалог со зрителями, создавалось удивительное ощущение сопричастности, вовлеченности в события на сцене. Даже классика давно минувших дней начинала звучать удивительно современно. В театре играло буквально все — свет, декорации, музыка. Это было ново, непривычно, но удивительно близко.
Вокруг театра собирались люди, которых кто-то, цитируя «Доброго человека из Сезуана», в шутку назвал «подонками квартала», люди, жаждущие «глотка свободы». Встречались, обменивались новостями из свободного и не очень свободного мира, книгами, «самиздатом», переписывали друг у друга магнитофонные записи. Перепечатывали на пишущих машинках стихи и прозу запрещённых и полузапрещённых авторов (причём использовали папиросную бумагу — на ней можно было напечатать наибольшее количество экземпляров под копирку), иногда ухитрялись делать ксерокопии во всевозможных НИИ. Некоторые произведения даже снимались на черно-белую плёнку.
И, конечно, все старались попасть на спектакли Театра на Таганке. Как совершенно справедливо заметил Евгений Киселёв в своём фильме «Таганка с мастером и без», достать вожделенный билет в театр могли только «особы приближенные» — надежды купить их в театральных кассах почти не было.
Таганка, девочка пижонка, дрянь,
Ты что наделала, ты только глянь!
О, апокалипсис всея Москвы.
Толпа, оскалившись, крушит замки.
Даёшь билетики! — а им в ответ:
Билетов нетути — физкульт-привет!
У служебного входа в театр можно было попросить контрамарку у идущих на спектакли актёров. Причём публика твёрдо знала, к кому стоит подходить с такой просьбой, а к кому лучше не обращаться. И, наконец, последний, самый надёжный и независимый — «гусарский» способ проникновения в театр — через крышу. Достаточно было обладать небольшой физической подготовкой и огромным желанием попасть на Таганку. Удивительно, но никто не получил ни одной серьёзной травмы — ведь это были «наши горы». Верхнюю одежду оставляли на колосниках, а после спектакля возвращались за ней, выходя иногда тем же путём.
Но мало было проникнуть в помещения театра, надо было ещё дойти до зрительного зала, избежав встречи с представителями администрации. Обычно это удавалось, иногда те делали вид, что не замечают лазутчиков, но бывало и по-иному. Если им удавалось изловить безбилетника, то вызывали милицию и сдавали жертву в ближайшее отделение, попутно зачитывая нарушителю его обязанности: «Проникновение в служебное помещение без ведома на то администрации карается законом». Интересная черта советского человека того времени — дружинники, вылавливавшие безбилетников, делали это за право посещать спектакли. Воистину, Россия — страна парадоксов.
Поколение обречённых.
Как недавно и ох, как давно
Мы любили смешливых девчонок,
На «протырку» ходили в кино.
Мы, конечно, не «поколение обречённых» — мы не прошли ужасы такой войны, о которой писал Александр Галич, но почему-то при воспоминании о тех временах приходят на ум именно эти строки. А в начале 80-х мы ещё были радостны, беззаботны, с удовольствием ходили на Таганку, пересмотрев там по несколько раз все спектакли репертуара, ещё не ощущали в полной мере той угрозы, которая нависла над театром. Между тем в воздухе уже витал запах беды.
Театр переживал нелёгкие времена (да и когда они у него были — лёгкие?) Ушёл из жизни Владимир Высоцкий, имя которого неразрывно связано с Таганкой. Коллективу театра запрещали ставить спектакль его памяти. Нет, не то, чтобы запрещали совсем, а выдавали издевательские рекомендации по «доработке», после которой из 70 страниц поэтического текста оставалось только 7. И все-таки театр жил, творил, боролся.
Просмотр спектакля был официально запрещён Главным управлением культуры Мосгорисполкома (ГУКом). Директор театра и главный режиссёр получили два персональных выговора за самоуправство. Тогда Юрий Петрович взял на себя ответственность за просмотр спектакля персонально: «Сказал, что будет, и все!.. Но вы сами понимаете, что меня не может не интересовать, будет театр или его не будет, буду я в нем работать или нет. Я бы лицемерил, если бы сказал, что легко покину эти стены и уйду. Но я твёрдо решил для себя: если этого спектакля не будет, я не считаю возможным прийти в театр и начать репетиции другого спектакля… Поверьте, это не поза. Я действительно не могу придти и репетировать даже Шекспира».
Стенограмма заседания худсовета была отпечатана и передана вершителям судеб в ГУК. Вскоре оттуда последовали очередные указания: «Проведение публичных репетиций, дискуссий, обсуждения этих репетиций, приглашения на них представителей прессы, кинематографа, радио и телевидения не рекомендовано до утверждения литературного материала спектакля, о чем главк неоднократно предупреждал руководство театра со ссылкой на соответствующие законодательные документы».
Непонятно, что руководило нашими чиновниками от культуры — то ли необходимость соблюдать правила игры, навязанные государственной машиной, то ли не давали покоя лавры Герострата. И ведь действительно: «Мы поимённо вспомним тех, кто поднял руку», как писал Александр Галич о единодушном исключении Бориса Пастернака из Союза писателей СССР.
Хождения по мукам главного режиссёра и его театра продолжались. Чиновничьи игры со спектаклем порой доходили до полного абсурда и «все больше походили на бесчинства» (В. Высоцкий). То ГУК предлагает заменить песню «Однажды в нашей комплексной бригаде…» на «Что случилось в Африке», так как «тоже про животных и не надо порочить комплексные бригады», то требует сократить песню «Охота на волков» со слов «Рвусь из сил, из всех сухожилий» до конца и композиционно перенести в другое место. Любимов недоумевает — ведь «Охота на волков» начинается именно с этой строки. И что нужно сделать, чтобы удовлетворить взыскательных чиновников — сначала сократить песню, а потом композиционно перенести в другое место или наоборот? Где ещё, в какой стране мира переписка театра с чиновниками от культуры может ходить в «самиздате»!
Необъявленные спектакли памяти Владимира Высоцкого игрались вопреки всему в дни рождения и смерти поэта. На них не было билетов. Площадь перед театром заранее окружало милицейское оцепление и другие представители законной власти, бывали наряды и конной милиции. Перегораживались выходы из метро «Таганская-кольцевая». Театральные помещения обыскивались, поэтому пробраться в театр накануне и дождаться начала спектакля было невозможно. Редким одиночкам удавалось прорвать оцепление, добежать до стен театра, чтобы вскарабкаться прямо по отвесным стенам… Так и жили граждане самой свободной в мире страны.
Все попытки творческой интеллигенции отстоять право театра играть спектакль памяти Высоцкого, обращения в самые высокие инстанции не увенчались успехом. Когда же коллективом была подготовлена премьера «Бориса Годунова», чиновники от культуры не пропустили и классику. Создавалось впечатление, что будет запрещён любой спектакль только потому, что его поставил Юрий Любимов. Параллельно шли репетиции «Театрального романа» Михаила Булгакова, но надежды, что он увидит свет, тоже не было. А в околотеатральных московских кругах муссировались слухи о том, что Любимов как режиссёр исчерпал себя — столько времени и ни одной премьеры.
Театр во главе с Юрием Любимовым ещё успел отметил своё девятнадцатилетие. Как всегда, давали «Доброго человека из Сезуана» — спектакль, с которого и началась Таганка. На юбилее у всех было приподнятое настроение. Актёры с удовольствием после спектакля расписывались на программках, поздравляя зрителей «с днём нашего рождения». Как хотелось тогда верить, что все ещё впереди. Но целенаправленная травля режиссёра и его театра продолжалась.
Я никогда не верил в миражи,
В грядущий рай не ладил чемодана, –
Учителей сожрало море лжи
И выплюнуло возле Магадана.
В. Высоцкий
К счастью, в начале 80-х Учителя оказывались не в Магадане, а в Париже, Лондоне, Милане. Любимов уехал в «командировку» на Запад, а в сентябре 1983 года в лондонской «Таймс» появилась его статья о ситуации в театре. Комментируя её, «вражьи голоса» предположили, что он не собирается возвращаться на Родину.
Главнокомандующим в театре назначили Анатолия Эфроса. С театральных программок и афиш фамилия Юрия Любимова исчезла сразу. Но новому главному режиссёру требовалось время для новых постановок и «любимовский» репертуар театра не могли снять в одночасье.
А потом были последние спектакли. «Товарищ, верь!», «Мастер и Маргарита», «Послушайте!», «Дом на набережной»… На бумаге невозможно передать ощущения, возникавшие на их просмотре. По силе впечатлений последний «Дом на набережной» мог сравниться лишь со спектаклем, который театр играл в день памяти автора этого произведения Юрия Трифонова. В конце последнего сезона многие знакомые фразы из спектаклей приобрели новое звучание. Крик отчаянья, рвавшийся со сцены спектакля «Дом на набережной»: «спасите наши души» был «про нас про всех, какие, к черту, волки…».
11 июля 1984 года по Указу нового генерального секретаря ЦК КПСС тов. Черненко под абсурдным предлогом Юрия Любимова лишили советского гражданства.
Когда я вернусь… послушай, когда я вернусь
И прямо с вокзала, разделавшись круто с таможней,
И прямо с вокзала — в кромешный, ничтожный, раежный,
Ворвусь в этот город, которым казнюсь и клянусь,
Когда я вернусь…
А. Галич
Юрий Петрович Любимов вернулся на Родину в 1988 году. И была встреча в Шереметьево-2. И было его возвращение в родной театр… Но это совсем другая история фактически другой страны.