900 ДНЕЙ И НОЧЕЙ: «ГОВОРИТ ЛЕНИНГРАД…»

Вступление

(Сборник «Ленинградское радио: от блокады до «оттепели»)

900 дней и ночей: Говорит ЛенинградФрол Васильевич Кушнир, ныне кандидат технических наук, доцент Ленинградского электротехнического института связи имени Бонч-Бруевича, рассказывает: «Ранней осенью 1942 года мне было приказано прибыть для дальнейшего прохождения службы в Парголово, где я должен был принять новый радиообъект. Приехав туда, я легко нашёл «объект» по высокой мачте с необычной антенной, поднятой над небольшим деревянным домиком, в котором работали монтажники и настройщики. Как объяснили мне раньше, установленная аппаратура предназначалась для приёма радиопередач мощной финской радиостанции «Лахти», трансляции её в Ленинград на восстановленную к тому времени радиовещательную станцию «РВ-53». В результате в эфире оказывались две одновременно работающие на одной и той же волне радиостанции — «Лахти» и «РВ-53».

Текст статьи

Говорит Ленинград...Финский радиослушатель, настроившись на свою радиостанцию, таким образом, оказывался настроенным и на нашу станцию «РВ-53». Наша контрпропаганда получала мощное техническое оружие, которое мастерски использовал известный финский журналист и поэт-антифашист Армас Эйкия. В студии Радиокомитета он слушал радиопередачу «Лахти» и в коротких паузах перед началом и в конце передачи подавал злободневные реплики, комментировал выступления финских фашистских деятелей, разоблачал геббельсовскую пропаганду.

Все мы очень волновались, когда, настроив аппаратуру, стали ждать выхода в эфир финской радиостанции. «Лахти» не заставила себя долго ждать. Через несколько минут диктор этой станции объявил: «Слушайте передачу последних известий...» И в тот же момент из студии Ленинградского радиокомитета громко и отчётливо прозвучала реплика Армаса Эйкия: «Сейчас будут переданы не последние известия, а последняя ложь финского информбюро».
Ошеломлённые комментаторы даже прервали свою передачу. Первая попытка прошла успешно.
Через несколько дней финские специалисты разгадали нашу систему и повели техническую борьбу. Они начали менять частоту радиостанции скачками, и текст наших включений в их передачу звучал неразборчиво. Приходилось выжидать, когда прекращалось качание частоты, и в тот момент Эйкия «выстреливал» очередную реплику. Такая работа требовала большого нервного напряжения. Затем мы установили автоматическую подстройку, и финские специалисты сдались, начали просто заглушать и свои передачи, и наши включения. Но нельзя же глушить свои передачи все время. И как только глушение прекращалось, Эйкия немедленно появлялся в эфире».
Эвакуация из Парголова и временное прекращение работы радиостанции «РВ-53» прервали эту нужную и важную работу. Однако она продолжалась через передатчик «Островки», и ленинградский диктор, австриец Фриц Фукс вел и продолжал передачи для немецких солдат и офицеров, давая альтернативную оценку хода событий. Это было эффективное оружие нашей радиожурналистики, умело разоблачающей домыслы и фальсификацию геббельсовской пропаганды.
Никогда мне не забыть день 8 сентября 1941 года. После долгого совещания в Дирекции, в прокуренном душном кабинете Н.А. Михайлова, я решил пройти от улицы Якубовича до Малой Садовой пешком, подышать свежим воздухом. Вечер выдался тихий и тёплый. По пути меня застал сигнал воздушной тревоги. Но мы уже привыкли к ним. И я не побежал к подъездам ближайших домов, а продолжал идти по опустевшей улице. Вышел на Невский и увидел, как в небе летят звено за звеном черные фашистские самолёты, летят нагло, не обращая внимания на разрывы зенитных снарядов. Когда переходил мост через Мойку, увидел, что где-то в Московском районе взвился огромный густой столб черного дыма, медленно разлезающийся в светлом ещё небе. Оказалось, что это горели Бадаевские склады.
Это был первый массированный налет вражеской авиации на Ленинград. Как я узнал потом, на Московский, Красногвардейский и Смольнинский районы фашисты сбросили 6327 зажигательных бомб, в городе возникло 178 пожаров.
С этого дня началась блокада Ленинграда, бесконечные воздушные налёты и артобстрелы, наш город стал городом-фронтом. С вышки на крыше Дома радио во время дежурств были хорошо видны места пожаров, в небе, затянутом дымкой пожаров, висели аэростаты заграждения, а выше них — вражеские самолёты. Небо стремительно пересекали лучи прожекторов. В перекрёстке их лучей самолёты светились серебристым блеском. Бьют по нервам лающие звуки выстрелов зенитных пушек. В вышине вспыхивают разрывы, по крыше стучат осколки зенитных снарядов. В осеннем небе осаждённого города ежедневно шли бои. Как ни странно, в это напряженное время мы обращали внимание прежде всего на мелочи.
Во время воздушных тревог и бомбёжек мы обнаружили любопытное свойство линейного коммутатора центральной аппаратной. Он имел ёмкость 240 линий, каждая из которых оканчивалась бленкером. При поступлении по линии вызова на коммутатор крышка бленкера поднималась, открывая номер, при этом звонил звонок.
Бленкера срабатывали не только от вызывного напряжения, но и от сильного механического сотрясения. И вот они-то и стали своеобразным индикатором, указывающим на размеры упавших фугасных бомб, и позволяли определить расстояние их падения от Дома радио. Чем больше бомба и чем ближе она падала, тем большее число бленкеров открывалось, и дежурные центральной аппаратной, оставаясь за пультом во время тревог (весь остальной персонал спускался в бомбоубежище), систематически фиксировали: «Открылось десять бленкеров — налёт далеко от нас». Или: «Открылось тридцать — это уже ближе или бомба побольше».
Но индикатор этот в итоге оказался несостоятельным. Однажды во время воздушной тревоги мы находились в резервном узле, как вдруг весь Дом радио содрогнулся от трёх страшных взрывов. Выскакиваю на лестницу — света нет, под ногами битое стекло. Лечу на четвёртый этаж, в голове страшная мысль: цела ли центральная аппаратная? Открываю дверь и вижу, как дежурная А.И. Бисирина стоит у линейного коммутатора, и все его бленкера открыты. Увидев меня, она кричит: «Пётр Александрович, нас разбомбило!» — «Что вы, — говорю, — аппаратная-то цела». — «Нет, — отвечает, — разбомбило, смотрите: все 240 номеров открылись».
Закрыли бленкера, обошли студии — все цело. Только на лестничных площадках распахнуты окна, пол сплошь усыпан битым стеклом и слоем пыли.
Оказалось, что за стеной Дома радио в дворовые флигели жилого дома по Малой Садовой упали подряд одна за другой три двухсоткилограммовые бомбы. Флигель был разрушен, а нас спасла высокая глухая задняя стена радиодома. Если бы фашистский летчик взял севернее по курсу, бомбы попали бы в центральную аппаратную.
Любопытно, что на следующий день фашистское радио хвастливо объявило о полном разрушении Ленинградского Дома радио. Как вспоминает Леонид Иванович Бахвалов, инженер Дирекции радиосвязи и радиовещания, Дом радио вообще был в зоне особого внимания вражеской авиации. У одного из сбитых в годы войны фашистских лётчиков была обнаружена карта, где среди объектов, которые подлежали уничтожению, Дом радио был обозначен красным крестом.
В одну из сентябрьских ночей сорок первого года Дом радио и расположенные рядом по улице здания фашисты буквально засыпали зажигательными бомбами. На крыше собралась вся команда МПВО Дома радио. Молодые бойцы С. Еремеева, В. Филиппова, Е. Шредер, Ф. Гоухберг, А. Попова, а с ними известный радиослушателям артист И. Горин и другие тушили бомбы песком, сбрасывали их с крыши на мостовую.
Создалось угрожающее положение для дома напротив, где размещался городской отдел здравоохранения. Там явно не хватало людей, а «зажигалки» сыпались и сыпались. На крышу соседнего дома бросились военнослужащие нашего РВУ. Командир батальона капитан А.А. Михайлов на следующий день объявил благодарность воентехникам Л.И. Бахвалову и Н.О. Богоутову за умелые и отважные действия по тушению бомб на этом здании. Все до одной зажигательные бомбы на нашем доме и соседних зданиях были погашены, не вспыхнуло ни одного пожара. Дом радио продолжал стоять как твердыня.
Воздушные тревоги объявлялись по нескольку раз в день, бомбёжки причиняли все больше разрушений, гибли люди. Ужесточились и меры безопасности. Пришёл приказ: при объявлении воздушной тревоги на местах оставлять минимум дежурных, а всем остальным немедленно спускаться в бомбоубежища. Но воздушные тревоги, особенно изнурительные по ночам, следовали одна за другой. Только заснёшь — тревога. Поднимаешь всех и заставляешь спускаться в бомбоубежище. Усталые после тяжёлого рабочего дня, люди нехотя встают. Наконец звучит отбой тревоги, все вновь поднимаются в общежитие, укладываются спать. И вдруг — опять тревога. В иные ночи было их по пять-семь. Многие стали хитрить. Те, кто жил в отдельных комнатах, чтобы их не тревожили, запирались изнутри и не подавали признаков жизни.
При тревоге дежурный обегал все помещения, дёргал ручки комнат — заперто. Значит, уже ушли, решал он. А люди продолжали мирно спать, невзирая на стрельбу зениток и разрывы фугасных бомб. Но не все, конечно, были так спокойны и смелы. Был у нас один техник, который бледнел от одного звука сирены и сразу же старался куда-нибудь спрятаться. Панический страх охватывал его против воли, ему было стыдно за своё малодушие, но поделать с собой он ничего не мог.
Во время одного из налётов где-то недалеко упала бомба, звук ее разрыва и сотрясение почвы дошли до бомбоубежища. Все приняли это более или менее спокойно, только наш бедный техник вдруг стремглав вскочил и нырнул под висящий на стене огнетушитель, спрятав под баллон голову. Комизм его позы вызвал взрыв хохота, но тут же мы поняли оскорбительность этого смеха. У человека была больная психика. Во всем остальном это был нормальный человек, честный и трудолюбивый работник. Постепенно он сумел перебороть свой страх, научился управлять своими нервами и в дальнейшем мог даже дежурить на крыше при артобстрелах. Война учила многому и даже меняла характер людей.
Расскажу о том, как повезло нашим радиожурналистам. В их распоряжении неожиданно появилась автозвукозаписывающая машина. А произошло это так. Кто-то из связистов увидел на улицах Ленинграда серебристый автобус с надписью на бортах «Эстонское радиовещание». Выяснили, что это автобус-звукопередвижка, эвакуированный из Таллина. Обратились к властям, и через пару дней автобус уже стоял во дворе Дома радио, а инженеры Н.Н. Свиридов и А.И. Сафронов занялись изучением его аппаратуры и восстановлением повреждений.
Автобус имел оборудование для проведения трансляций с места событий и передачи их в радиодом по проводам, а также оборудование для записи на магнитофон. До войны звукозапись в радиовещании осуществлялась только двумя способами; механическим (грампластинка, запись на «воск» и шоринофон) и оптическим (тонфильм). Оба способа обладали главным недостатком: они давали возможность воспроизведения записей, но не допускали их монтажа.
Для оптического способа записи применялась сложная аппаратура, нужны были длительное проявление и обработка плёнки. Проведение записи было весьма громоздким процессом, требовавшим выезда на место события бригады с микрофонами и усилительной аппаратурой, а также наличия соединительных линий от места трансляции до Дома радио.
В черте города вопрос решался более или менее просто — использовалась телефонная связь, а трансляция или запись из пригородов иногда становились неразрешимой проблемой. Можно себе представить, как было сложно в условиях блокады организовывать передачи и репортажи с передовой линии и отдельных участков фронта, хотя они и были рядом. Ленинградцы горько шутили, что они ездят на фронт трамваем. А вот хороших линий связи на этот фронт, к сожалению, не было.
У немцев в то время существовала магнитная запись звука, использовали они и эластичную синтетическую ленту с нанесённым магнитным слоем. Такой ленты, решавшей все принципиальные вопросы звукозаписи, ни в Англии, ни в США, ни во Франции не было, и вообще магнитная запись в радиовещании там не применялась. Только после войны магнитофон вытеснил все существовавшие виды и способы звукозаписи и занял в радиовещании и телевидении всех стран мира доминирующее положение.
Довоенная буржуазная Эстония во многом ориентировалась на Германию. Вот почему оборудование Таллинского дома радио было в основном немецкого происхождения. Полученный Радиокомитетом автобус и был оснащён немецкими магнитофонами и аппаратурой.
Таким образом. Ленинградское радио неожиданно стало обладателем магнитофона, да ещё установленного в специально оборудованном автобусе. Но, к сожалению, у нас не было ни метра магнитной ленты, а это сводило на нет использование магнитофона. Ленту искали где только можно, и вскоре в одном из НИИ обнаружили около восьми километров такой ленты. Молодой техник Любовь Спектор быстро освоила новую для себя профессию оператора магнитофона. Она стала первой в Ленинграде специалисткой в этой области и обучила впоследствии большое число операторов. Ну а звукопередвижка стала регулярно выезжать в части Действующей армии, на передовую линию фронта, доставляя оттуда репортажи о доблести славных защитников нашего города.
Репортажная автомашина Ленинградского радиокомитета за время Отечественной войны записала для передачи по радио около 350 документальных радиорепортажей. Записаны непосредственно на фронте и переданы по радио репортажи обо всех крупных боевых операциях на Ленинградском и Волховском фронтах.

 

 

САМЫЕ ТРУДНЫЕ МЕСЯЦЫ

С 1 октября 1941 года были снижены нормы довольствия в войсковых частях. Это произошло впервые с начала войны. Ну а гражданскому населению норма выдачи продовольствия к этому времени снижались уже третий раз. Ленинградцам по рабочей карточке выдавалось 400 граммов хлеба в день. Служащие, иждивенцы и дети получали по 200 граммов. Сокращение пайка отразилось в первую очередь на женщинах, дежурных аппаратной, ведь они должны были ежедневно добираться на работу издалека, а транспорт работал с перебоями. Решили установить дежурства по суткам, военнослужащие старались помогать им во всем, заменяли их, давая отдых.
Но уже через недолгое время и молодым крепким ребятам стало не хватать питания: некоторые делились своим пайком с семьями, отрывая от себя. У М.М. Чижова, например, в городе была семья, поэтому часть хлеба и сахара он относил жене и сыну. Отпускать его часто не представлялось возможным, днём была уйма дел, а на ночь увольнение военнослужащих запрещалось. И вот что произошло...
Обычно после отбоя я проверял все помещения и наличие военнослужащих на месте. Как-то Чижов попросил разрешения перенести свою койку в зарядное отделение, уверив, что там ему будет удобнее наблюдать за работой аппаратуры, да там и теплее. Прошло какое-то время, и я заметил, что Миша Чижов перестал просить меня об увольнениях. Спрашиваю: «Что, у тебя семья эвакуировалась?» Говорит «нет», а сам мнётся. Выясняю. Оказалось, что зарядное отделение имело балкон, выходящий во двор, рядом в стене — скобы аварийной пожарной лестницы. И вот, дождавшись, когда все уснут. Чижов по аварийке спускался во двор и отправлялся со своими запасами к семье. Этим же путём возвращался под утро обратно. До поры до времени все обходилось, и только недоедание и систематическое недосыпание сказывались на его здоровье. Но в одил из походов Чижов был задержан комендантским патрулём. А законы военного времени были суровы. Пришлось выручать «путешественника».
Октябрь сорок первого памятен мне особо и потому, что я был принят в члены ВКП(б). В кандидаты партии я вступил в 1939 году, кандидатский стаж истекал к концу сорокового года. Из-за реорганизации, проходившей в Дирекции, выборы нового партбюро затянулись, а затем началась война. И лишь осенью я получил возможность подать заявление о вступлении в члены партии.
В один из последних дней октября меня пригласили на партийное собрание, которое проводилось не в Доме радио, а в помещении Палаты мер и весов на станции связи. Я отправился пешком с Малой Садовой по Невскому. Вдруг объявили воздушную тревогу, а я уже прошёл Аничков мост. И тут как будто что-то толкнуло меня: я перешёл на другую, нечётную сторону улицы, где на углу с улицей Рубинштейна находилось популярное до войны кафе-автомат. Витрины его были заложены песком и зашиты досками. Между этими сооружениями образовались узкие щели. Услышал гул самолёта и характерный вой падающей бомбы, кое-как, почти инстинктивно втиснулся в щель между двумя заколоченными витринами и, оглушённый, сразу же увидел страшный взрыв и рухнувшую стену стоявшего наискосок от меня старинного дома. О доски витрин застучали обломки кирпичей, осколков, посыпались стекла, все покрылось слоем красной едкой пыли. Выскочив из своего укрытия, я побежал к завалу, только что бывшему домом. Туда уже спешила команда МПВО. Бойцы приступили к разборке завалов и, поняв, что моя помощь не требуется, я пошёл на партсобрание, счищая с себя кирпичную пыль, пропитавшую шинель, фуражку, набившуюся в сапоги, в нос, в уши. Все произошло так неожиданно, так быстро, что я не успел даже обдумать, что же толкнуло меня перейти на Другую сторону Невского. Не сделай я этого, быть мне под развалинами дома 68, широко известного до революции под названием Литературный дом. В нем жили В.Г. Белинский, И.С. Тургенев, И.И. Панаев, Д.И. Писарев. В 1905 году здесь находилась редакция первой легальной большевистской газеты «Новая жизнь», фактическим редактором которой был В.И. Ленин.
Вот за какими «военными объектами» охотились фашистские лётчики.
«Фюрер решил стереть Петербург с лица земли», — говорилось в секретной директиве, изданной немецким военно-морским штабом. И фашистские молодчики бомбили Театр оперы и балета имени Кирова, бывший дом Энгельгардта (Невский, 30, где помещается Малый зал Консерватории имени М. И. Глинки), обстреливали Эрмитаж... Таких «военных объектов» можно назвать десятки и сотни.
Но мы, ленинградцы, верили: придёт час расплаты, враг будет отброшен от стен города, и знамя Победы взовьётся над поверженным Берлином. Мы мечтали о том, что восстановим город, его прекрасные улицы, дома...
Прошли годы, наши мечты сбылись, сегодня нигде в Ленинграде не увидишь даже намёка на следы войны...
Приближалась 24-я годовщина Великой Октябрьской социалистической революции. В то суровое время мы не знали, будет ли на этот раз в Москве торжественное заседание, парад, но ленинградские радисты все равно готовились к этой годовщине. Проверялись все приёмные пункты (они теперь были в черте города), отрабатывалась система резервирования. Мы верили и ждали, что так или иначе праздник будет отмечен. Наконец стало известно: 6 ноября в Москве будет проходить торжественное заседание, и мы должны его транслировать, что бы ни случилось.
Все 900 блокадных дней действовало правило: после объявления воздушной тревоги на командном пункте города трансляционную сеть от Дома радио отключали и по сети передавались удары метронома. Звучал отбой тревоги, и сеть включалась снова. Случалось, что одну и ту же передачу начинали сначала по нескольку раз или продолжали с места, где её прервали для объявления тревоги. Накануне праздника поступила команда: если во время торжественного заседания будет вражеский налёт, тревогу объявить, но трансляцию из Москвы продолжать, не переключая сеть. Александр Чаковский очень хорошо описал в своём романе «Блокада» моменты, предшествовавшие трансляции и саму трансляцию торжественного заседания. А вот коротко о том, как это происходило в Ленинградском доме радио. Задолго до трансляции все приёмные пункты включили свои передатчики, голос Москвы подавался в наш радиодом, дежурные центральной аппаратной корректировали линии, устраняли помехи.
К началу трансляции включили резервный радиовещательный узел в подвале и осуществили подачу программ как с верхней, так и из нижней аппаратных. Трансляция прошла успешно. В ночь на 7 ноября на город был совершён налёт противника. Кроме обычных фугасных бомб фашисты на этот раз сбросили на парашютах электромагнитные мины большой взрывной силы.
А в день 7 ноября, ведя трансляцию из Москвы, вдруг узнали, что микрофоны установлены на Мавзолее Ленина: на Красной площади столицы идёт военный парад, и перед уходящими на фронт частями Красной Армии выступает Сталин. Это вызвало огромный прилив сил: Москва живёт, в Москве традиционный военный парад.
Трансляция парада прошла при хорошей слышимости, сказался опыт предыдущего дня.
А у нас в Ленинграде в этот праздничный день в двенадцать часов дня начался радиомитинг. Вот когда пригодилась наша резервная студия в подвале Дома радио! На радиомитинг прибыли первый секретарь горкома партии А.А. Кузнецов, председатель Ленинградского горисполкома П.С. Попков, представители рабочих, интеллигенции, воины всех родов войск. Радиомитинг продолжался сорок минут.
На следующий день, 8 ноября. Ленинградское радио, к сожалению, не смогло порадовать осаждённых хорошими новостями — после ожесточённых боев наши войска оставили город Тихвин. Доставка продовольствия и боеприпасов чрезвычайно осложнилась. С 8 ноября в войсках второй раз снизили норму выдачи хлеба и мяса.
Тринадцатого ноября из-за резкого уменьшения запасов продовольствия и громадных трудностей с его доставкой Военный совет принял решение о четвёртом снижении норм снабжения населения.
По рабочей карточке теперь выдавалось 300 граммов хлеба, а служащим, иждивенцам и детям — всего 150 граммов. Надвигался голод. Люди слабели с каждым днём, лица приобретали серый оттенок, появилась одышка, медлительность в движениях. К лишениям в питании добавился холод. В Доме радио прекратилась работа отопительной системы, теплоцентраль из-за нехватки топлива перестала давать горячую воду. Наши товарищи вспомнили ремесло жестянщиков, застучали молотки: началось изготовление «буржуек» и труб к ним. Но как обогреть «буржуйкой» огромную центральную аппаратную площадью более ста квадратных метров и высотой в два этажа! Стены излучали холод, люди работали в пальто, шубах, перчатках. Замерзали чернила, пришлось перейти на карандаши.
В резервном узле в подвале перед студией сложили небольшую кирпичную печь, трубу вывели в окно. Здесь было у нас самое тёплое место. Частые воздушные тревоги и холод заставили принять решение о переводе военнослужащих на ночлег в резервную студию. Опять пригодились наши раскладушки-«сороконожки». На ночь их расставляли в студии, а днём убирали за драпировку стен.
Я переехал в фоническую резервной студии, куда втиснул раскладушку и письменный стол.
В бывшую мастерскую узла перебрались работники технических служб Радиокомитета Н.Н. Свиридов, Л.С. Спектор и другие. Они поставили круглую печурку для обогрева. Там же разместили магнитофон, подведя к нему линии из аппаратной.
Когда начались перебои с подачей электроэнергии, выручали аккумуляторные батареи. Они обеспечивали работу студий, аппаратных и аварийное освещение в них. Передачи, несмотря ни на что, продолжались. Радио не замолкало ни на один день. Правда, ежедневная программа несколько сократилась. Ухудшились условия работы радиожурналистов. В редакционных помещениях и общежитиях окна были забиты. Здесь было темно даже днём. Для освещения изобретались разные коптилки и каганцы. Пошли в дело фонарики на батарейках и аккумуляторах. На складе имелся запас анодных сухих батарей БАС-80, их разобрали на отдельные элементы и наладили выпуск батареек для карманных фонарей. Из аккумуляторов изготовили переносные и стационарные фонари разных видов и фасонов. Как только включалась электроэнергия, все эти аккумуляторы срочно ставились на подзарядку.
Уменьшение нормы выдачи продовольствия давало себя знать все больше. Леонид Иванович Коптев узнал, что на каком-то заводе изготовляют казеиновый сыр и отпускают по письмам-требованиям организаций. Составили письмо и отправили своих представителей за сыром. Вернулись они с большими кусками, принесли что-то около двадцати килограммов очень похожего на настоящий так называемого сыра. Радости не было предела. Разделили «сыр» среди всех работников РВУ. Он показался съедобным, хотя и чувствовался очень неприятный привкус. У рационализаторов открылось широкое поле деятельности: «сыр» резали на куски, ломтики, их сушили, жарили, смешивали с кашей и т. д. и т.п. Но запасы его быстро кончились, и вторая попытка получить новую порцию успеха не имела. «Сыр» начали отпускать столовым, включая в норму в счёт каких-то нормальных продуктов.
С 20 ноября 1941 года произошло новое снижение норм выдачи продовольствия. По рабочей карточке теперь получали 200 граммов хлеба вместо 300. По карточкам служащих, иждивенческой и детской норма составляла 125 граммов хлеба в день.
Согласно постановлению Военного совета Ленинградского фронта от 19 ноября 1941 года в войсках хлеб выдавался не полностью, частично его заменяли сухарями.
Как пишет в книге «Ленинград в блокаде» Д.В. Павлов (Павлов Д.В. Ленинград в блокаде. М., Воениздат, 1961), хлеб с конца ноября 1941 года выпекался из смеси: пищевой целлюлозы 10 процентов, хлопкового жмыха 10 процентов, обойной пыли 2 процента, мучной смётки и вытряски из мешков 2 процента, кукурузной муки 3 процента, ржаной муки 73 процента.
Хлеб имел горьковато-травянистый вкус. Он не шёл ни в какое сравнение с сухарями, настоящими ржаными довоенными сухарями из старых запасов. Сухари хранились в больших мешках из многослойной бумаги, они чудесно пахли.
Все продукты, как я уже писал, начпрод нашего взвода Л.И. Коптев получал на пять дней. Мясо, жиры, хлеб, крупы и все, что шло в котёл, сдавалось в столовую. Сахар и сухари выдавали на руки на все пять дней. Этот день становился большим праздником. Каждый получал на руки 350 граммов прекрасных настоящих сухарей, некоторые делили их на кучки и старались растянуть на пять дней. Большинство же хрустело ими весь первый день, отламывая по маленькому кусочку. Другие усаживались с кружкой горячего чая и макали сухарь, продлевая удовольствие.
Но недолгий праздник быстро кончался, и остальные четыре дня наши «гастрономы» подтягивали ремень, довольствуясь 150 граммами блокадного хлеба. Правда, спасало котловое довольствие. Мы ежедневно получали 50 граммов мяса, крупу, овощи, комбижир или сало, специи. Из этого готовился завтрак, обед и ужин. Часто мясо заменяли яичным порошком. Так, например, 100 граммов мяса (двухдневная норма) заменялась 170 граммами яичного порошка. Возможно, по таблицам калорийность этих продуктов равноценна, но желудок, к сожалению, таблиц не признавал, и голод сразу же давал себя знать.
Когда прекратилась выдача сухарей и военнослужащие стали получать только хлеб, началось повальное изобретение всевозможных эрзацев. На складе нашлось немного столярного клея. Из него варили студень. С обильным количеством горчицы, которая у нас имелась, он был существенной добавкой к рациону. Со всех бутылей слили остатки олифы и жарили на ней тоненькие ломтики хлеба.
В это время на рынках велась меновая торговля. Появились здесь и проходимцы, потерявшие человеческий облик, они сбывали под видом нужных пищевых продуктов разную отраву.

1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6

   
  1. 5
  2. 4
  3. 3
  4. 2
  5. 1

(0 голосов, в среднем: 0 из 5)

Материалы на тему