НЮРНБЕРГ. ТАЙНЫ ВТОРОЙ МИРОВОЙ ВОЙНЫ

Текст статьи

Продолжение
...Особенно велика была его ненависть к Сухопутной армии, в которой он находил наибольшее выражение старого прусского духа. «У меня, — говорил он по словам Иодля, — национал-социалистическая авиация, христианский флот и реакционная армия». В устах Гитлера «реакционный» было бранным словом, почти равносильным тупому, полускотскому. Поэтому он обращался с авиаторами дружески, с моряками снисходительно, а с армейскими генералами — как с собаками.

Но при этом надо признать, что Гитлер действительно далеко превышал этих профессиональных военных в их области.
Это для нас неожиданность, поразительный сюрприз. Но доказательства налицо. Свидетельские показания, документы и прения в Нюрнберге обнаруживают обширные познания и поразительные способности Гитлера в военном деле. Они совершенно бесспорно устанавливают, что он был одновременно создателем и подлинным руководителем новой германской армии. И притом он один! Напрасно искали бы мы подле него советника, наставника, скрытого гения. Мы найдем лишь помощников, да иногда противников. Кайтель и Иодль вместе взятые были для него тем же, чем Бертье был для Наполеона. Остальные — Браухич, Рунштедт, Роммель, Гудериан — могут быть поставлены рядом с такими фигурами, как Ожеро и Мюрат, но далеко ниже, чем Даву или Массена. И я глубоко убежден что в историю этот мрачный человек войдет более всего как полководец, и что будущие слушатели военных академий (если такие будут в эпоху атомной энергии) будут изучать его кампании так же, как они изучали походы Густава Адольфа и Фридриха II.
«Фюрер — говорит Геринг, — лично оказал глубокое влияние на перевооружение армии. Он обладал обширными военными познаниями. Его интерес был всегда направлен к морским силам и к артиллерии. Очень часто он сам определял количество и тип орудий, пулеметов и т. д., подлежавших изготовлению. Главным его делом была армия, авиацией он начал интересоваться с 1944 года. Вначале он не проявлял большого интереса к танкам, но он быстро оценил их значение и это благодаря ему германская армия завела тяжёлые танки. Он настоял на них вопреки мнению Главного Штаба Армии, который их не хотел. Он построил все кампании в Польше и во Франции на использовании танковых дивизий».
«Его манера командования была следующей: он давал общие директивы получал соображения отдельных главнокомандующих, согласовывал их и составлял один общий план, который он комментировал перед главными начальниками. Он советовался и собирал мнения, но я должен признать, что все главные стратегические идеи принадлежали лично ему. Он обладал большим дарованием в области стратегии».
То же самое подтверждает и Кайтель:
«Фюрер, — говорит он, — не получил никакого военного образования, но у него была гениальная интуиция. Он создал сам себя, он в одиночестве изучал тактику и стратегию. Мы, генералы, чувствовали себя перед ним не как учителя, но как ученики».
«Все офицеры, знавшие его, могут подтвердить, что он был настолько осведомлен об организации, вооружении, снабжении и командовании всех армий и. — что ещё более изумительно — всех флотов, что было абсолютно невозможно поймать его на ошибке, хотя бы в одном пункте. В течении тех лет, что я провел подле него в его ставке, я мог констатировать, что он посвящал свои ночи изучению таких военных авторитетов, как Клаузевиц, Мольтке, Шлиффен. Там черпал он те познания и идеи, которые повергали нас в остолбенение».
Единственным диссонансом является показание Браухича. «Гитлер, — говорит он, — считал себя великим военным гением, но он ошибался». Но Браухич лично вынес так много грубости и несправедливости от Гитлера, что его суждение является, быть может, не вполне объективным. Наоборот, Иодль, начальник Главного Штаба, хорошо знакомый с военной историей, признает, что он был восхищён гениальной простотой и смелостью стратегических идей Гитлера.
Мы стоим перед фактом необыкновенной природной одарённости, исключительного призвания. Оно вполне отвечает характеру личности. Этот человек, который с того момента, когда он осознал самого себя, жил только для власти, для господства, естественно искал в военном деле выхода для своих инстинктов и средства для осуществления своих целей. Первым его чтением была история франко-прусской войны 1870 года, — старая связка иллюстрированных выпусков, которую он нашел в шкафу отцовского дома. Он зачитывался ею до потери сознания. Он говорил сам о себе: «Я всегда был солдатом. Мою карьеру можно понять только с этой точки зрения». И дальше: «Самым тяжёлым решением в моей жизни было то, которое я принял в 1919 году, — это бросить армию и стать политиком».
Само по себе, это заявление, сделанное перед собранием генералов 22 августа 1939 года и значащееся в материалах Нюрнберга как 798 Р.S. — звучит по меньшей мере странно. Гитлер попал в армию в 1914 году, как и десятки миллионов других людей, и в грандиозном вихре событий он был ничтожной букашкой, жизнь которой зависела от полета пули или снаряда. Он был некоторое время в службе связи при штабе пехотного полка, и странно, что ни один из офицеров, с которыми ему приходилось встречаться, не заметил в нем качеств, достаточных для его повышения. В 1919 году, когда демобилизация выкинула его на мостовую, его взял к себе Райхсвер. Он сделался офицером-пропагандистом, — двусмысленная и даже сомнительная профессия, — полуразведчик, полусолдат. Она однако давала ему возможность сносно питаться и занимать фельдфебельское помещение в казармах 4-го пехотного полка в Мюнхене. Таким образом ему не приходилось принимать решения покинуть армию, так как он к ней никогда не принадлежал. Впрочем, его заявление, что он всегда был солдатом, не лишено основания. Доказательством является то, что он непрерывно изучал военные науки, необходимые не только солдату, но и военачальнику.
Его технические познания (в деле вооружения, организации, автомобильном деле и т. д.) объясняются его изумительной способностью усвоения. Стратегию он усвоил, — как свидетельствует Кайтель, — изучая Шлиффена, Мольтке, Клаузевица и историю походов, в особенности Фридриха Великого.
Это заслуживает внимания. Великая война всегда проста, она постигается не из учёных исследований Генеральных Штабов, но лишь знакомством с великими вождями всех времен. Гитлер является примером этому. Через головы генералов-рутинеров, не оправившихся от своего поражения 1918 года, этот дилетант обновил военное искусство. Он один из первых оценил огромные преимущества танков — этих подвижных крепостей, и авиаций — этой летающей артиллерии. Он снова нашел маневренные принципы, которые были утеряны Генеральными Штабами. На немногих простых, но верных принципах он построил серию кампаний, которые войдут в военную историю как классические: Польша, Норвегия, Франция, Балканы.
Потом, как бы обезумев, он утерял чувство меры возможного. Он даже потерял точное представление о характере той военной силы, которую он сам создал. Он был захвачен и раздавлен теми великими событиями, теми мировыми силами, которые он сам разбудил, вызвал к жизни и сплотил против себя. В течении своих войн он совершил огромные ошибки, которые все объясняются тем, что люди, подобные ему, неспособны примириться с неуспехом, чтобы этой ценой избежать катастрофы. Гитлер не первый пример этого положения. Таким же точно был до него Наполеон.
Военное дарование Гитлера является необходимым элементом для понимания событий. Гитлер не мог избегнуть войны, так как он носил в себе роковой дар войны. Только в ней одной он искал и мог найти осуществление, разрешение и успокоение своего я. Он чувствовал себя рождённым для командования армиями. «Я не для того создал наш военный аппарат, — говорил он (документ 1915 Р.S.), — чтобы оставить его без употребления». Он принадлежал к трагической, но вероятно неизбежной породе мировых палачей. Ему расточают проклятия. Быть может достаточно сказать, что он был великим полководцем — этим сказано все.
Как он рассматривал сам себя?
Среди материалов Нюрнбергского процесса находятся протоколы двух совещаний Гитлера с его главными военачальниками, один от 22 апреля 1939 года (документ 798 Р.S.), другой от 23 ноября того же года (документ 789 Р.S.).
В этих двух совещаниях Гитлер раскрыл себя.
«В сущности, — говорит он 22 апреля, — все покоится на мне; все зависит от моего существования. Вероятно, никто и никогда не будет в такой степени, как я, пользоваться доверием германского народа. Вероятно, никогда в будущем не будет человека, располагающего такой властью, как я. Вот почему мое существование является политическим фактором наибольшего значения. Но я могу быть устранен в каждый момент каким-нибудь сумасшедшим или идиотом».
Второе совещание было выговором, вернее «разносом». Гитлер не мог сдержать своего раздражения и гнева против тех, кто недостаточно доверял ему. Здесь он вынужден был подробнее говорить о самом себе.
«Цель этой конференции, — начал он, — дать вам понятие о моем мире идей и высказать вам мои желания. Когда в 1919 году я начал мою политическую работу, моя твердая вера в конечный успех была основана на внимательном наблюдении событий и изучении их последовательности. Поэтому я никогда не терял веры, несмотря на ряд неудач, выпавших на мою долю. Провидению принадлежало последнее слово, и оно привело меня к успеху. Помимо всего, я имел ясное представление о развертывании исторических событий и достаточно воли для принятия суровых решений. Меня никогда не покидала уверенность в достижении мною цели.
Когда в 1933 году я пришёл к власти, передо мной раскрывался период трудной борьбы. Мне предстояло все реорганизовать, начиная с народных масс и продолжая армией. Одновременно я предпринял освобождение Германии от её цепей. Я вышел из Лиги Наций и отверг конференцию по разоружению. Это было не лёгкое решение. Число тех, кто предсказывал, что это повлечёт за собою новую оккупацию Рейнской области французами, — было велико, а число тех, что верило в меня — ничтожно.
Затем пришло решение о восстановлении военной мощи Германии.
Снова было много пророчеств о катастрофе и мало верующих. Тем не менее я сохранил и вооружил Рейнскую область, что в условиях того Бремени считалось невозможным».
Перечень достижений продолжается, и заключение повторяется как магическое заклинание: «Я хотел, мне не верили, но я был прав». Главной претензией Гитлера была непогрешимость.
Он продолжал:
«Среди благоприятных факторов настоящего положения я должен упомянуть собственную особу и квалифицировать её при всей скромности так: я — незаменим. Ни военный, ни штатский не могут меня заменить. Я знаю свои способности и свою силу воли. Я не кончу войны, пока не сокрушу противника. Я не принимаю компромиссов. Я буду наносить удары и не капитулирую. Судьба Райха зависит от меня и только от меня».
Эти последние слова как нельзя лучше обрисовывают Гитлера. В его мрачном мозгу, полном страшных абстракций, рождались картины фатальной борьбы между великими силами и великими страстями, оспаривающими власть над миром. И он считал одного себя способным провести Германию через испытания, которые её ожидали.
«Фюрер, — говорит Геринг, — часто говорил о неизбежной войне между национал-социализмом и большевизмом. Иногда он допускал, что этот конфликт может быть отложен ещё на годы и признавал, что он мог бы за этот промежуток времени получить существенные выгоды для Германии мирным путём. Но чаще он говорил иное: „Нужно, чтобы эта война разразилась ещё при моей жизни“.
Гитлер был суеверен: «Хотя он это и отрицал, — говорит Кайтель, — однако все замечали, что он верит старой немецкой поговорке: „Что предпримешь в пятницу — не продержится и недели“. ещё больше верил он своему гороскопу. Звезды и линии руки в полном согласии предвещали ему блестящую удачу, головокружительный взлет, но карьера его преждевременно обрывалась. Из этого он заключил, что, умрёт молодым и это не давало ему покоя.
Пророки обычно должны платить за свои пророчества. Профессия предсказателей была Гитлером запрещена в Германии и пророки, которые упорствовали в своём ремесле, отправлялись в концлагеря. Но эти строгости не могли рассеять в уме Гитлера впечатление, произведённое на него его гороскопом. Он был уверен, что время, отпущенное ему судьбой для выполнения его гигантских задач, было очень ограничено.
Кроме того, недостаточно, чтобы война разразилась при его жизни, надо, чтобы она пришла раньше, чем он состарится.
Он достиг власти в 44 года. Внутренняя реорганизация Германии поглотила добрых шесть лет из того короткого срока, который был ему отпущен судьбой. Ему предстояло ещё дать Германии необходимый «жизненный простор», а германскому народу — господство над миром. Он был совершенно уверен, что эти цели могут быть достигнуты только силой. Итак, в свои 60 лет он стоял на пороге карьеры полководца и завоевателя, которую Карл XII начал в 17 лет, Александр Македонский в 20, а Фридрих II и Наполеон в 26.
Время пришпоривало диктатора. Нюрнбергские документы содержат несколько указаний, подтверждающих боязнь Гитлера упустить время. 5 ноября 1937 года, когда он изложил своим генералам обширный план агрессии, о котором будет речь впереди, он сказал им: «Надо принять в соображение одну вещь: надо считаться с тем, что партия и глава её стареют».
Бесполезно далее искать объяснения той безумной поспешности, с которой он ринулся в войну. Он пренебрег теми важными выгодами, которые он мог получить при некотором терпении и хитрости. Он вооружился слишком быстро и, как мы увидим далее, лишь поверхностно. Он вызвал всеобщую враждебность раньше, чем Германия достигла полного могущества, приблизительно за пять лет до того наиболее выгодного момента. который был ему указан лучшими экспертами и который он сам признавал за наилучший.
Он совершил кардинальные ошибки по трём причинам:
Во-первых, потому что он считал себя единственным человеком, способным вести Германию к победе.
Во-вторых, потому что военный гений, который он чувствовал в себе, неудержимо толкал его к немедленному действию.
В-третьих, потому что он боялся умереть раньше, чем успеет выполнить своё назначение или, по крайней мере, оказаться в решительный момент стариком.
Представление Гитлера о внешнем мире также находит отражение в документах Нюрнбергского процесса. Они показывают, как Гитлер расценивал и взвешивал своих партнёров и противников, с которыми ему приходилось считаться, и как в результате он учитывал свои шансы на успех.
Прежде всего у него было колоссальное представление о Германии. В силу своего характера, он подходил к каждой проблеме с военной точки зрения и в конечном итоге сводил все суждения и оценки к подсчёту военной силы. И потому воинская доблесть германского народа была для него решающим фактором. «Мы, немцы, не только наиболее многочисленны (в Европе), но мы и качественно лучшие, — говорит он. — Каждый германский пехотинец лучше любого французского».
Поражение Германии в 1918 году было, — по мнению Гитлера, — случайностью и он приписывал его непрочности и глупости императорского режима. Он всегда говорил о Вильгельме II и его политике с оттенком презрения. Но Германия с Гитлером во главе, — по его убеждению, — была способна победить весь мир.
Он считал за ничто второстепенные государства Средней Европы, включая и Польшу.
«Польская армия, — сказал он 12 апреля 1939 года графу Чиано, — имеет лишь несколько парадных дивизий, а остальная масса войск — весьма низкого уровня. Противотанковая и противовоздушная оборона ничтожны и ни Франция, ни Англия не могут в этом помочь Польше. Надо также принять во внимание структуру польского государства. Из 31 миллиона населения — 2,5 миллиона немцев, 4 миллиона евреев и 9 миллионов украинцев. В противоположность фанатически настроенной Варшаве, весь остальной народ в целом апатичен и индифферентен».
Японии Гитлер не доверял: «Нельзя, — говорил он, — слишком полагаться на Японию. Надо остерегаться её измены». И при этом он был невысокого мнения о качестве японской армии. Он послал в Токио свои советы насчёт осады Сингапура. «Император Японии, — добавлял Гитлер, — мягкое, безвольное существо, лишённое авторитета; он напоминает последнего русского царя, и его может ожидать та же участь».
Зато Гитлер переоценивал Италию. Мы увидим в дальнейшем, почему и каковы были, роковые для Германии, последствия этой ошибки.
Но он был далёк от недооценки русской мощи. Наоборот. Громадность пространств и неисчерпаемость ресурсов России ему импонировали. «Главная опасность, — повторял он неоднократно, — заключается в колоссальной массе России». Он отлично сознавал преимущества России в воздушной войне, благодаря дальности дистанций и рассеянности её объектов. И он очень опасался массовых налётов русской авиации на скученные города и индустриальные центры Германии, прежде всего на Берлин и на румынские нефтяные промыслы.
«Если бы дело шло только о наземных армиях, то можно бы не бояться СССР, но при сильной авиации он представляет серьёзную опасность».
Однако эти соображения больше касались будущего. В 1937 году Сталин был занят ликвидацией маршала Тухачевского, обвинённого в сношениях с Германией, и вместе с ним была ликвидирована большая часть высшего командного состава армии. На основании этого Гитлер заключал. что Красная Армия переживает кризис. Он много раз повторял: «Россия будет беспомощна ещё несколько лет».
Что касается Франции, то Гитлер был убеждён в её крайней слабости. Он наблюдал её внутренние волнения и успехи коммунизма. Со злобной радостью он следил за всеми фазами долгого социального кризиса 1936 года, за стачками и занятием рабочими заводов. Он наблюдал, как распадались партии и падали правительства. Он предрекал: «Франция идёт к революции».
Гитлер лучше своих генералов знал слабость французской армии. Он знал о кризисе её постоянного состава в следствии падения рождаемости во Франции. Ему была известна остановка в развитии и устарелость французской авиации. Он был в курсе духовного упадка Главного Штаба и победы пассивной стратегии, как раз обратной той, которую он внушал своим генералам. Он говорил: «Армия Франции в упадке. Только флот её на высоте современности».
Кроме того, Гитлер считал, что Франция потеряла свою самостоятельность и стала зависимой державой.
«Фюрер, — сообщает Геринг, — часто говорил, что Франция ничего не предпримет без одобрения Англии и что Париж сделался дипломатическим филиалом Лондона. Следовательно, достаточно было уладить дело с Англией и тогда на Западе все в порядке».
Что думал Гитлер об Англии, которой он приписывал такое значение?
Он относился к английскому народу с большим уважением. В своей речи 5 ноября 1937 года (документ 1871 Р.S.) он говорит: «Это народ твёрдый, упорный и мужественный. Это опасный противник, особенно в обороне. Он способен к организации, любит рисковать и имеет вкус к авантюре. Это народ германской расы, который обладает всеми её качествами».
Дебаты в Нюрнберге показали, что Гитлер, верный принципам своей книги «Моя борьба», долгое время старался не вступать в конфликт с Англией.
«Фюрер, — говорит Геринг, приложил в 1936 году все усилия, чтобы прийти к соглашению с Англией».
Риббентроп рассказывает следующую историю:
«В первом же нашем политическом разговоре в феврале или марте 1933 года Гитлер сказал мне: „Риббентроп, главной основой европейской политики является англо-германская дружба“. Я видел Гитлера в последний раз в апреле 1945 года, за неделю до его смерти, в его убежище в Берлине. Он мне повторил тогда буквально свои фразы 1933 года и прибавил: „Попробуйте, нельзя ли что-нибудь сделать, чтобы договориться с англичанами“.
Иодль передаёт, что Гитлер готов был заключить с Англией мир в момент Дюнкирхена. Теперь мы видим, что он был готов к этому и на развалинах Берлина.
По показаниям Геринга и Риббентропа, Гитлер был убеждён, что Англия в конце концов примет его точку зрения. Мы встретимся с этой точкой зрения в рассказе о миссии Рудольфа Гесса, о которой речь будет впереди. В основном Гитлер полагал, что интересы Германии и Англии совпадают. Он не хотел разрушать Британскую Империю, быть может из тех соображений, что это политическое сооружение охраняло массы полуголодного нищенского населения Азии от большевизма. Но он требовал, чтобы за это Англия признала за ним исключительное право на реорганизацию Центральной Европы, свободу выкроить себе жизненное пространство и возможности свести счеты с СССР.
«Я тщетно уверял его, — утверждает Риббентроп, — что Англия не будет без конца терпеть нашу экспансию».
Гитлер искал способа сблизиться с Англией…
«Чтобы добиться союза с ней, — говорит Геринг, — он готов был гарантировать территориальную неприкосновенность Голландии, Бельгии и Франции. Он даже допускал возможность отказаться от Эльзас-Лотарингии. Он не очень интересовался колониями, и он окончательно оставил идею колониальной империи. Наконец, он не прочь был подписать азиатский пакт, гарантирующий Индию от покушений со стороны СССР».
Такие условия казались фюреру необыкновенной щедростью. Успокоенная в Западной Европе, упроченная в Азии, избавленная от соперничества Германии на всех перекрёстках мира, Англия, — думал Гитлер, — не имела более никаких оснований противиться расширению, укреплению и расцвету Германии. Следовательно, англо-германский союз был в порядке вещей, так как его требовали интересы Англии.
Здесь уместно напомнить тот любопытный и фантастический анализ Британской Империи, который Гитлер дал на совещании 5 ноября 1937 г.:
«Я не разделяю мнения, — сказал он тогда, что Империя непоколебима. Опасность, которая ей угрожает, исходит не столько от сопротивления покорённых народов, сколько от существования соперников. Британскую Империю нельзя сравнивать с Римской в смысле длительности их существования. После Пунических войн у Римской Империи не осталось серьёзных политических соперников и это обеспечивало ей долголетие. Только разлагающее влияние христианства и процесс старения, которому подвержены все государства, позволили древним германцам покорить античный Рим. Наоборот, современная Британская Империя окружена государствами, более сильными, чем она сама. Метрополия Империи может защищать свои владения только при содействии других держав, но не собственными силами Каким образом, например, Англия может защищать одна свои интересы на Дальнем Востоке от нападения Японии, или Канаду от нападения Соединённых Штатов?
Из этого следует заключить, что мировая Британская Империя не может держаться вечно одними силами 45 миллионов островитян, каковы бы ни были их спайка и сила их идеалов».
Итак, Англия нуждается в военной поддержке. Наиболее сильным и удобным союзником была бы Германия, ибо она ни в чем не является соперницей Англии. И Гитлер предлагал этот союз.
«Он имел ввиду, — рассказывает Риббентроп, — включить в договор о союзе с Англией пункт, предоставляющий для защиты Империи треть германского флота, более 12 боевых судов».
Смешное предложение! И, однако, нельзя сомневаться в его искренности. В последний момент переговоров, накануне разрыва, оно было ещё расширено. Как последнюю, неотразимую приманку Гитлер предложил Англии свою помощь в защите Канады от Соединённых Штатов.
Эти стремления Гитлера к союзу с Англией не встретили в ней сочувствия и отклика. Англичане проявили полное отсутствие интереса к тому проекту раздела мира, который Гитлер им великодушно предлагал. Каждый раз, когда фюрер встречал человека, знающего Англию, он обращался к нему: «Объясните же мне, почему англичане не хотят меня понять». Неразделённый флирт переходил, в ненависть. «Если Англия упорно не хочет меня понимать, то я её поставлю на колени».
Тем не менее Гитлер не терял надежды на то, что Англия не будет воевать. Он примирился с крушением своих проектов союза и дружбы; но он все ещё не допускал мысли, что они станут врагами.
В момент чешской аферы он сказал: «Перспектива новой долгой войны на континенте отвратит Англию от вмешательства». Меры вооружения, принятые английским правительством и даже набор армии не произвели на Гитлера должного впечатления, так как он счёл это за демонстрацию, а не за доказательство решимости. ещё в 1939 году он сомневался в интервенции Англии. И, когда Англия наконец объявила войну, он ещё две недели не принимал её всерьёз, как рассказывает Кайтель.
Гитлер рассчитывал так: Англия подвела итоги своего участия в первой мировой войне и баланс оказался далеко не утешительным. Она увидела, что работала для восстановления французского империализма. Англия обеднела. Она допустила Америку перегнать себя. её Империя зашаталась. Она потеряла Ирландию. Она теряла Египет. Ей грозила потеря Индии. Новая война ускорила бы её упадок и углубила бы зияющие трещины. Империя бы распалась. Южная Африка, наверное, а Австралия и Канада вероятно отказались бы пуститься вслед за метрополией в новую авантюру, где им ещё раз пришлось бы проливать свою кровь за чужие интересы. Америка — циничная, жадная, хищная — соберёт обильную жатву. Англия это знает. Вот почему она не будет воевать, если только не будет к этому абсолютно вынуждена.
Доказательство этому Гитлер видел в её разоружении. Для него, по складу его ума, разоружение было равносильно отречению. Он лучше, чем кто-либо знал состояние английского флота. Кроме двух линейных кораблей «Родней» и Нельсон», уже не новых, у них не было крупных модерных кораблей. Крейсера были не в достаточном числе и порядком изношены. Армия была сокращена до минимума. Авиация устарела. Что это все доказывало, как не то, что Англия решила оставаться нейтральной?
О США Гитлер мало думал. Всецело поглощённый мыслью об одном гиганте — СССР, он как-то остался незаинтересованным другим гигантом. Иногда в своих фантастических импровизациях, которым он предавался в интимном кругу, он рисовал себе новую войну за раздел Америки, выставляя против «янки» — американских немцев. Завоевав Европу, он, несомненно, предпринял бы какой-то выпад против Нового Света, предъявив ему счёт за германский человеческий материал и труд, которым были оплодотворены и возделаны как Северная, так и Южная Америка. Но это было туманное будущее. Фактически Соединённые Штаты почти отсутствовали в мире идей фюрера. Для него это была сумасбродная, несерьёзная страна, пожираемая капитализмом, раздираемая экономическими кризисами, отравленная еврейством, искушённая материализмом, одураченная своим кино, своей погоней за комфортом и своим спортом и управляемая врагами Германии, неистовыми, но бессильными.
«Америка, — говорил он, — в 1917 году имела слишком плохой опыт с войной, чтобы ещё раз ввязываться в европейский конфликт».
«Я часто говорил фюреру, — заявляет Геринг, — и даже перед свидетелями, что, если Англия вступит в войну против Германии, то Америка рано или поздно придёт ей на помощь. Фюрер не разделял моего взгляда. Он утверждал, что Америка не примет участи в войне, если только ей не будет грозить непосредственная опасность. Он основывал своё убеждение на разговоре своём с Ллойд Джорджем; этот разговор дал Гитлеру совершенно ложное представление о состоянии умов англо-американцев. Кроме того, фюрер преувеличивал значение американских изоляционистов».
Этот человек, так точно осведомлённый о военных силах европейских стран, имел лишь смутное представление о военном потенциале Соединённых Штатов. Их приготовления и вооружения совершенно ускользнули от его прозорливости. Медленность, с которой Англия производила свои приготовления к войне, ещё утвердила Гитлера в его мысли о беспомощности Америки. Он думал, что нация, расслабленная демократией и богатством, неспособна принести жертвы, необходимые для ведения войны, и в особенности, что она неспособна будет найти людей, готовых умирать за неё.
Вот почему Гитлер отрицал опасность с упрямством настоящего глупца. Документы Нюрнберга дают этому много доказательств. Вот один пример:
21 января 1941 года он сказал Муссолини (документ S. 134): «Даже если Соединённые Штаты и вступят в войну, нам нечего бояться их».
Ещё одно соображение оказало сильное влияние на суждения Гитлера: Гитлер создал вокруг себя героический мир. Сильные, жестокие люди руководили и направляли пассивные массы. Одни эти люди делали историю. Их основным качеством была воля, их внешним выражением — твёрдость. Они освободили себя от предписаний религии, морали и гуманности, которые наложены как путы на подчинённые массы. Они были ответственны за свои действия только перед Провидением, — туманным и снисходительным к избранным, Провидением для полубогов.
Гитлер опирался на этот слой избранных. Изолированный от людей, он жил в мире фантастических гигантских теней. Легко себе представить, что он говорил с ними в свои долгие бессонные ночи. Он сам выбирал свои тени: он не общался с Наполеоном, несмотря на сходство судьбы. Но, несомненно, его собеседниками были Бисмарк и особенно Фридрих II. «Риск, который я беру на себя, — говорил он, — тот же самый, которому подвергался великий Фридрих, когда он захватил Силезию. Подобно ему, я соединяю в своих руках гражданскую и военную власть; я воплощаю государство».
Помимо знаменитого короля Пруссии, Гитлер находил несколько равных себе среди варваров и эти его особенно прельщали. Он давал особое предпочтение дружбе Чингис-Хана. Он восхищался им и усвоил его принципы. «Кровь, — говорил он своим генералам, посылая их на войну, — не зачитывается тем, кто создаёт Империи. Чингис-Хан намеренно истреблял миллионы женщин и детей. Кто теперь об этом вспоминает?»
Среди современных ему политиков Гитлер искал сверхлюдей. Он судил о народах по их вождям, которых они выдвигали.
«В наши дни, — говорил он, — есть три государственных человека: Муссолини, Сталин и я».
Среди этих избранных он различал ещё две категории:
«Муссолини наиболее слабый, так как он не мог справиться с реакционной оппозицией королевского дома и церкви. Только Сталин и я являемся полными хозяевами наших решений и можем смотреть в будущее».
Хвалебные речи Сталину были ежедневным мотивом, Гитлера. Но — любопытная вещь: он видел в исключительных качествах советского вождя основания для ободрения и успокоения, но не для беспокойства. Он знал, что Сталин боится Германии и соглашение предпочитает конфликту.
«Сталин, — повторял Гитлер неоднократно, — рассудителен, осторожен и хитер. Пока он жив, — опасаться нечего. Но ситуация изменится, как только он умрет, так как евреи, сейчас оттеснённые на вторые и третьи места, тотчас же вновь пролезут вперёд».
В 1939 году Гитлер сказал: «Когда Сталин умрёт, я раздавлю СССР».
Жизнь Муссолини гарантировала союз с Италией. Жизнь Сталина обеспечивала благоразумие СССР. Оба были не только главами государств, но хозяевами страны. Оба вели свои народы по праву гения. Они не были связаны ни демократической оппозицией, ни непрошеными советниками. Они ввели строгие, даже суровые законы. Гитлер признавал их если и не за равных, то за подобных себе.
Кроме них, после смерти Кемаль-Ататюрка, не было крупных людей.
Ни подлинных вождей, ни подлинных хозяев. Только личности второго и третьего разряда, демократические марионетки. Бессильные правители, которые зависели от «хорошего пищеварения их утомлённых народов» и валились от одного парламентского голосования или от всеобщих выборов. И главное, люди без воли и без темперамента. «Даладье… Чемберлен… эти болтуны, эти несчастные черви». Они неспособны были на риск. Они не в состоянии были принять мужественное решение. И, конечно, они никогда не стали бы воевать. По крайней мере не стали бы воевать серьёзно.
Нюрнбергские документы доказывают, что это презрение к противникам было одной из тех сил, которые наиболее подстёгивали решимость Гитлера. Он никогда не подозревал (несмотря на опыт прошлой войны, на Клемансо и Ллойд Джорджа), что демократии могут иметь в запасе людей, которые в минуты опасности могут оказаться столь же энергичными и сильными, как и прирождённые диктаторы. Он не предчувствовал Черчилля и не понял Рузвельта.
Он не в состоянии был их понять, так как он не знал тех народов, из которых они вышли. Здесь предел интеллигентности и аналитической способности Гитлера.
Он происходил из центральной Европы, из мира Австро-Венгерской монархии, раздираемой национальными вопросами, страны, где все народы ссорились и сталкивались. Он жил в Вене, столице пёстрого, мозаичного государства.
Он был беден и несчастен. Он, немец, проводил свою жизнь на рынках, среди словенских каменщиков, чешских бетонщиков и хорватских чернорабочих. Он стоял в очереди у дверей ночлежного дома в Меймлинге, среди сброда всех национальностей.
Он читал. Он открыл своих героев: Фридриха II, Бисмарка — его земляков; людей, карьера которых развёртывалась на пространстве между Рейном и Вислой, чаяния и мечты которых никогда не переступали берегов Европы, но которые благодаря своей энергии основательно перемешали месиво европейских народов.
Гитлер был, подобно им, европейцем. Он отлично знал проблемы национальностей, выдвинутые демократией на первый план. Он познал их уже при рождении и изучал их в течении всей своей жизни.
До сих пор не доказано, что Гитлер был чисто немецкого происхождения. Скорее можно предполагать обратное. Его предки не были связаны с землей, они были бродячие пролетарии и почти несомненно смешанной расы. Вполне возможно, что в жилах величайшего антисемита всех времён была даже примесь еврейской крови. Но, будучи немцем по языку, он уверенно причислял себя к германской расе, многочисленной и сильной. И это наполняло его гордостью.
Пока дело шло о Европе, Гитлер был как у себя дома. Его фантазия, хитрость и дикая воля в соединении с точным знанием народов и обстановки позволяли ему проводить свои политические манёвры с полным успехом. Он умел разъединять своих противников, поддерживать и растравлять их старые конфликты. Он мастерски натравливал Судетских немцев на чехов, чехов на словаков, словаков на венгров, венгров на румын. Он сумел толкнуть Польшу на ложный путь с тем, чтобы её изолировать, а затем разбить. Сумел стакнуться с СССР, чтобы затем неожиданно напасть на него. Он отлично оценил ослабление Франции. Его взгляд, неомрачённый никаким сомнением, был быстрым, острым и ясным.
Но за пределами Европы было иное: весь огромный англо-саксонский мир совершенно ускользнул от его анализа.
Гитлер не знал ни одного иностранного языка. У него не было никакой культуры. Его университетом был прилавок уличного букиниста. За весь период формирования его идей он не встречал ни одного англичанина или американца.
Природа английской или американской силы, эта мощь без солдатчины, ему была совершенно незнакома. Структура гигантского содружества народов британской нации, которая держится только общностью культуры и интересов, была ему чужда и непонятна. Он и не подозревал о том мире идей, который существовал за пределами Европы. Традиции и учреждения Лондона и Вашингтона для него не существовали. И, сверх того, он отрицал у противников всякие идеальные побуждения; он видел лишь грубый материализм там, где в действительности большую роль играли факторы моральные и религиозные.